Елена Лапшина — поэт, член Союза Писателей Москвы. Родилась в подмосковном Фрязине в 1970 году. Окончила экономический факультет Московского лесотехнического института. Работала в редакции журнала «Октябрь». Автор пяти поэтических книг: «Вымани ангела», «В невесомой воде», «Библиотечка поэзии», «Всякое дыхание», «Сон Златовласки». Лауреат и дипломант российских и международных поэтических конкурсов и премий. Лауреат, занявшая второе место, Конкурса им. Анатолия Кобенкова.
* * *
На даче – лепота: пионы и люпин
толкутся у стола, заглядывая в чашки.
Теплынь, а ты с утра ворчишь, и ты – любим
до каждой клеточки на клетчатой рубашке.
Смородиновый чай, кузнечики у ног,
сомлел соседский кот на плиточной дорожке.
Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,
встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.
И всё ещё – оса над чашкой голубой;
и всё уже – как есть, и не в чем сомневаться.
И фотку бы в альбом: «Вот это – мы с тобой…»
Но это – я и ты – в свои невосемнадцать.
И надобно опять – в прозябшее жильё –
отважиться на жизнь с повадкой постояльца –
в болезни и нужду, в безлюбие твоё, –
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.
* * *
Доедешь сумерками ранними
и окочуришься к семи
в дому, засиженном геранями,
с гранёным запахом зимы.
Кого не вывели, не вымели
[налей, и выпей, и налей], –
насельники вещей не вымерли
и наблюдают из щелей.
И ты сидишь на даче явочной,
где быта летнего черты,
средь мертвечины этой яблочной,
уго́льных веток черноты.
В потёмках брезжится прогалина,
от подоконника сквозит.
И ходит дерево поганое
и в окна палкою грозит.
* * *
В такую ночь не верь дневным наукам,
когда вокруг всё делается звуком
и различим на слух и вздох, и взмах.
Вот жук, полночный дом обеспокоив,
шуршит по краю содранных обоев,
ползёт и оступается впотьмах.
И кажется, все, бывшие до нас,
хозяева сидят за чашкой чая –
как будто бы с тех пор и до сих пор
всё длится тот же самый разговор.
Мы лишние и мы сидим, скучая,
ни слов, ни голосов не различая,
как сонные тетери в поздний час.
Лишь различим во время разговора
негромкий стук фаянса ли, фарфора…
Всё та же кухня, те же стол и стулья,
и тихий гул, идущий, как из улья,
невнятная кухонная возня…
Фонит буфет, подрагивают стёкла:
слова остались – ни одно не смолкло, –
неуловимой вечности сквозняк…
Где пили чай с распаренной травою –
гудение, как пенье хоровое, –
и в комнатах скрипучие кровати,
и дерево – поющее Амати! –
и лишь луны безмолвный адуляр…
И чудится, вот жук взойдёт по доскам
с тяжёлою спиной, натёртой воском,
раскроется, как лаковый футляр,
взлетит и тоже станет
отголоском.
* * *
Не спится в дому полуночном за ветхой стеной,
где ходики ходят и мучит их звук жестяной.
В саду не шелохнется ветка, не хрустнет сучок.
Глаза призакроешь и тут: то заскрычит сверчок,
то в старом буфете впотьмах, нагуляв аппетит,
упорная шушера-мышь вермишелью хрустит,
то стукнется тихо о землю неспелый ранет.
И маятник чиркает воздух, а времени – нет.
А есть полотно на стене и сюжетец на нём:
дырявый котёл в очаге с неподвижным огнём.
Вглядишься, а там на холсте – ничего уже нет.
И только в прореху сквозит немерцающий свет.
* * *
Он подойдёт бочком и хвастает добычей:
то камешком-божком, то вилочкою птичьей.
Он что-то там на дно коробочки заныкал
и радости полно, как в первый день каникул.
Мы были богачи, а нынче обнищали –
нам больше не владеть волшебными вещами.
А помнишь, как цвела каштановая крона? –
и молодость была, и было время о́но!
Теперь оно – его – прибойное! – несётся.
Он в камешек глядит, он щурится на солнце, –
с болячкой над губой, со смайликом на майке.
А мы сидим с тобой – насупленные чайки.
Истёрся колорит и пляжи одичали.
И море говорит на языке печали...
