Игорь Сид – русский поэт, писатель, журналист, путешественник, организатор международных культурных проектов, в том числе Боспорского Форума.
Н. Г.
Что-то дамоклово в воздухе слева,
текел на стенах и смута в душе.
Верьте, товарищи: чёрное дело
будет вестись и ведётся уже.
– Дальше не нужно про мёртвые души,
дома об этом. А лучше смотри:
хна распускается. То, что снаружи,
великолепней всего, что внутри.
Необозримы рога над трясиной,
дом дяди Сэчмо и чёрный фагот –
эта двусмыслица неотразима
для живописца подземных высот.
Люди, спасённые дедом Маклаем,
стадо в грязи или прайд облаков:
Север – каков он? они это знают,
но никому не расскажут, каков.
Что там летит исполинскою грушей?
Чья это хижина с камнем в двери?
Внутрь опускается всё, что снаружи.
Это глубинней того, что внутри.
Чья на стволах потаённая тяжесть?
Кто путешествует к синей звезде?
Вам обо всём молчаливо расскажут
предки коров в конопляной воде.
МРАМОР
Марии Максимовой
Дорогая редакция! Смысл бытия
отстраняется к чёрту. Серебряной чести
сякнет горний источник, а значит, и я
равен только себе. Ключ в условленном месте.
Там, за дверью, детсада военный денёк, –
в рыбный день позволялось лягнуть патриарха, –
и Юркадий Гайдарин, ползущий без ног,
и Дантес, о котором писала Петрарка.
Меня потчевал свежим раскассом Демьян
на Беседах любителей рюсскаго слова,
чей кунсткамерный штиль, как от Тришки кафтан,
вынуждал зимовать в словаре бестолковом.
Нарастание шума к четвёртой строфе
замедляется, если, совпавши однажды,
предрассветный столбняк и Траянов трофей
обессмертят границу экспансии жажды.
Ключевые слова: эксклюзивный конклав,
клавесин, клавикорды, сумятица клавиш.
Но, два фунта за муфту под котик отдав,
золотые слова не поймёшь, не расставишь:
лишь на уровне глаз протекает война
раболепного гипса и сотканных трещин –
это Муза лебяжую песню должна
расколоть на цитатник и личные вещи.
Только девка молчок, значит, время пришло
подытожить урок расплевавшихся с жизнью.
Но отчаянью и нигилизму назло
мне был задан здоровый заряд оптимизма.
Жизнь идёт, и горит лейкоцитами гной,
и уводит рокада подругу плохую,
чтоб, исторгнув лопатками ключ заводной,
не сподобился сбросить доху на меху я.
Дык запомнимся в мраморе, в файле "max.doc",
а заветную лиру расстроим как прежде –
я пойму тебя в Русте, уползшем без ног,
но салют отдававшем германской надежде.
Ключ под ковриком, Маша! Бери-не-хочу
грозовую отгадку кремлёвской эпохи.
Не сочти, что в бреду – обращаюсь к врачу
вместо пули, влетавшей как муха при вдохе.
Так от леннонских горок к предгорьям трусих
скалолазка моя прозревает на карте
заповеданный курс. И, как собственный стих,
ненавижу январь и мечтаю о марте.
Укрощу ли пиявкой поганую кровь,
распускаешь ли хвост на карнизе былого,
но в вороньей слободке сойдёмся мы вновь
понимать срамотой окрылённое слово.
Дорогая редакция смотрит в окно.
Подозрительно белый, свет льёт отовсюду
молоком Воскресения – мне всё равно,
для чего я снабжен резистентностью к чуду.
После кофия выйдем на дивный пустырь,
где блистает, как пена, створоженный воздух.
Холод выпал в осадок. И мой поводырь,
зябко кутаясь в тело, расспросит о звёздах.
