МОСКВА. Поэт. Родился в 1972 году.
Окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского университета и сразу уехал в Москву; работал курьером, коммивояжером, уличным музыкантом, рекламным менеджером, редактором, частным преподавателем, писал статьи для детской энциклопедии…
Лауреат независимой поощрительной премии «Триумф» (2001), премии журнала «Октябрь» (2003), четырежды дипломант премии за лучшую поэтическую книгу года «Московский счет». Стихи переводились на немецкий, английский, итальянский, французский, узбекский, украинский, азербайджанский, венгерский языки.
Автор поэтических книг: «Червь» (2000), «Офорты Орфея» (2003), «Регулярный Сад» (2004), «Природа» (2007), «Стихотворения» (2010).
ЦВЕТА. РЫЖИЙ
Мне нужно выговориться — вот что.
По направленью к красному. Осени, октябрю.
Причем, любому — в Ташкенте, Болдине, Вокше.
Ведь цвет важней, чем то, что я говорю.
Мне нет пути к пылающим мачтам, крышам
Лиссабона, кошенильной Флоренции, облакам
черепичной Праги — и днем не упиться рыжим,
не выжать с волос, не выстлать к твоим ногам.
Но есть (клянусь! ) в тебе самой это чудо;
точнее, его предчувство — шиповник и склон
в разломах магмы… К примеру, внутри ночуя
у Вяза, не листьями дышишь — корой, как и он
сжимался тому лет… в детстве. И через кожу
гранатовый мозг сочится (или рассвет?)...
Ну вот, а теперь зажмурься, сумняся ничтоже —
ты это дерево.
Внутри тебя этот цвет.
ОДНО-ЕДИНСТВЕННОЕ ЛЕТО
Мы не проснемся на веранде летней
в испарине дождин; в столбе из пыли
мы не взлетим на лепестках календул —
затем, что это с нами уже было.
Один пучок не можно съесть редиса
вторично. Ты — Линор, не Лорелея.
Затем, что не хочу иных традиций,
кроме традиции неповторенья.
Смотри: плывут драконы-облаканы,
красны, как речь об это время суток.
Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана —
как это видно нам отсюда.
Когда слегка иначе повернется
навстречу каплям лист, чем ныне-присно;
когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнёзда,
и луч забрезжит в горле у хориста;
когда луна взойдет над этой кроной
чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла…
Любую смерть приму как меру, кроме
традиции неспешного успенья.
Не так ужасна месть вещей и метров,
как лишняя графа в Господней смете.
Без гражданства, очков и документов —
я так же, как и ты, внезапно смертен.
Но, веришь ли, я удержусь на том же
пупке земли — без дужек и одышек, —
когда нога свой след не подытожит,
и пуговица петлю не отыщет.
Не веришь. Значит, вон из поднебесья —
в семью, в любовь (надежду, память, веру)?..
Мы высоки в своем земном плебействе.
Как это очевидно сверху.
ЖЕНЩИНА
У него рассвет, как нить.
У тебя закат, как масло. —
Говорила она мужчине.
[У него хвост спереди.
У тебя он сзади. —
Так она не говорила.]
Он гений порыва.
Ты гений осады. —
Утешала она мужчину.
[У него позвоночник.
У тебя живот. —
Так она не сказала.]
У него минута.
У тебя вечность. —
Напоминала мужчине.
[У него вершина.
У тебя плато. —
Об этом она молчала.]
У него песок в ботинках.
У тебя гравий. —
Беспокоилась за мужчину.
[Он умрет в будущем.
Ты умрешь в прошлом. —
Молчала и сосала язык.]
Это меньшее, что она могла.
Это высшее, что она могла.
Верная с молодых ногтей. Верная дотла.
БЛИЗНЕЦ
Один повар мне и говорит:
Притворись Хусаном, будь иногда Хусан.
Пусть жена по четвергам тебя не будит, пока солнце не зайдет,
А сама тем временем твои ступни, живот и мочки твоих ушей
Натирает этим именем; пусть настаивает его
В темном сухом месте — да хоть бы и в чреве своем, —
А потом по одной средней пьялушке два раза в сутки тебе дает.
Это будет разумно, ибо ты рожден не один.
Ты — близнец. Погляди-ка в крышку моего казана:
Вот этот кусочек коричневой луны — это ты,
А вот этот, побольше, — твой брат…
Он вышел первым. Но знаешь, как у нас говорят:
Старший — более умный — он выходит вторым.
Он младшего посылает: «Иди, посмотри, что там?
Если все в порядке, кричи! » — И младший идет, и зовет.
Ты слышал зов? ты не спутал его ни с чем?
Ты спешил или ждал?
Ты забыл или спал?
Эй, Хусан, где брат твой — Хасан?!
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------
Хасан и Хусан — такие имена в Центральной Азии дают, как правило, мальчикам-близнецам
* * *
О, ужас: нет людей, а Бог,
Куда ни погляди — повсюду.
В стеклянном черепе Его
Нет места ни земле, ни блюду
Из человечьих снов, молитв,
Совокуплений и вечерий…
Но если что и впрямь болит,
То сразу попадает в череп.
Твой подожженный нетопырь,
Невстреча с Прадедом и Принцем —
все это — нет, не боль, но пыль
в Его густых, как ночь, ресницах.
Однако — что у корабля
Ничтожней и больнее ветра?
Останется после тебя
Одно-единственное Лето.
А я — разулся и исчез,
не под стеклянным лбом — снаружи…
И все же: где-то они есть —
И люди, и земля, и… ужас.
О ПОИСКАХ МИНАРЕТА, ИСТОЧАЮЩЕГО МУСКУС,
ДОБЫТЫЙ ИЗ БРЮШНОЙ МОШНЫ КАБАРГИ,
И О ТОМ, ЧЕМ ЭТИ ПОИСКИ УВЕНЧАЛИСЬ
Пробуждаться под утро, ступай — говорить сыновью, —
там, на кухне, стакан молока, крендельки и галеты….
И — назад, к своим овцам, в нежнейшую пыль, в колею
наступая, как в винные ягоды, путь к минарету,
в чей кирпичный раствор пряный мускус замешан, держа:
ориентируясь только на дух кабарги в носоглотке,
то и дело с полета сбиваясь на вкрадчивый шаг,
извлекая конклав муляжей из наплечной коробки;
слепки запахов, словно посмертную славу домов,
рассыпая, кроша в виде пижмо-шалфеевой пашни,
ароматом воскресных какао-кофейных дремот
насыщая песок, то и дело о мускусной башне
закипая, как будто и нет на земле ничего,
что сравнилось бы с ней высотой и сиянием блесным, —
точно Книга, какую ни перст, ни уста, ни чело
не коснутся иначе, как перед Престолом Небесным…
Слух листвы усыпляя и бог канареечных сил
приводя, что глухой такелаж к осьмиструнной присяге —
как цитату об одушевленности кормчих светил,
чья душа невозможна без дыма и внутренней тяги;
потому что поющая смерть распашонка-оса
щетиной вдохновенья верней убивает, чем жалом.
Проецируя каждый свой жест или звук в небеса —
разве можно метель не пожать, не разжиться пожаром!
Тут и псина зарыта: меняя ферзя на коня,
принося пустоту — невесомости, путая карты
неразумным чтецам, с фонарем среди белого дня
различая меж букв черепка светлячок Мараканды…
Так и есть. Всё — ничто. Кроме башни и этих значков,
коронующих слух (Мар-рака…), вспоминающих… Где же
Ты воздвиг ее, Господи? дай по усам светляков
угадать… Погоди. Ну, конечно же (нет?): в Марракеше! ..
..................................................................................................
Пробуждаться под вечер и к сумрачному декабрю
прижиматься всем летом, всем ливнем, всем щучьим хотеньем.
Говорить — я люблю тебя — вместо — тебя
я люблю;
и узор на руке выдувать ли, круги на воде ли.
* * *
В конце концов, у нас ведь есть
часть завтрашнего дня.
Рассвет, помноженный на тень
колен и интервалов.
И тишина, и глубина
и птичья мельтешня
на антресолях, чай, нават
и миндаля навалом.
В конце концов, мы из пыльцы
египетских камен
меж рам оконных — новый сорт
сообразим варенья;
сольем вино ослиных пасх,
ром греческих календ.
Глядишь, к полудню будет нам
еще одно время.
В конце концов, и я не здесь,
и ты ложишься в дрейф,
и кровь по-новому звучать
воспитывает мышцу.
Но до четвертых петухов
у луковиц дерев
я книгу рощ твоих ношу,
как ртуть, подмышкой.
* * *
Мне бы легкости взять для восхода —
Не у бабочки и самолета,
Не в листве выходного дня,
А в твоем основанье, Природа,
В темном царстве, где нет огня,
Где ни воздуха, ни меня…
Только тут и простор для веры —
Я хочу быть понятым верно —
Только тут и гнездится бог-
Экстраверт: между мной и прошлым,
Сном и памятью, меньшим — большим,
Кем угодно — самим собой.
Я хочу быть понятым. Точка.
На хрена мне другая боль?
Время есть во все стороны то, что
Разбегается из одной
Тьмы-потьмы. Вот на сём и встану,
Прикормив губам своим стаю
Новых звуков, листвы иной,
Точно вешенка, обрастая
Выраженьем икры земной…
Ни мечты, ни вины, ни скорби —
Лишь змея в запаянной колбе
Как молчания перегной.
