МОСКВА. Поэт. Родилась в 1968 году.
Окончила Московский юридический институт и Литературный институт. Член Союза писателей России. Работала юристом, адвокатом, журналистом, главным редактором юридического журнала.
Публиковалась в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Новый берег», «Современная поэзия», «Кольцо „А“», «Поэзия», «Улов», «Сетевая поэзия» и др.
Победитель Всероссийского конкурса молодых поэтов русского ПЕН-центра «Неизвестные поэты России», 2000 г., Лауреат Волошинского конкурса 2004 г., дипломант 2006, 2007 годов. Лауреат Специальной премии «Московский счёт» 2009 г., премии « Antologiа », 2010 г., лауреат Международной Волошинской премии за книгу "На той территории", 2011 г., лауреат Бунинской премии за 2012 год, премии журнала «Октябрь» за 2012 год. Живёт в Москве.
Вопрос:
Как русской поэзии окончательно не утратить читателей?
– Организаторам литературных процессов и поэтам нужно понять, что вместе со свободой творчества есть еще ответственность творчества. Кураторам нельзя показывать людям "сырых" авторов, это отталкивает и отпугивает наших чутких к слову читателей, авторам нужно иметь внутреннее ухо, иметь вкус, совесть в конце концов. Лучше всем работать на продвижение пяти писателей от поколения и знать, что это точно лучшие представители своего времени, чем серой бессмысленной толпой упиваться своими самокопаниями, причем быть интересными только своим пишущим товарищам. Короче, отбор должен быть более жестким. В профессиональную литературу нужно пропускать только тех, кто имеет очень высокие художественные достижения. А главная проверка – любовь народа. Как выявить мнение читателей, любящих читать (а не писать) стихи, – это уж дело кураторов, культуртрегеров, организаторов фестивалей и т. д. Наверное, и среди них должны быть люди, обладающие высоким вкусом и чутьем, а также эрудицией.
* * *
Всем! Всем! Всем!
Девочка наша стала ходить в бассейн!
- Растрясись, толстожопая, растрясись, – разрешила мать.
И давай ее собирать.
Положила ей полотенчико, приговаривая: «Ничего!
Я тебя еще младенчиком заворачивала в него».
Положила вьетнамки, подстилку и мыло, шапку, купальник свой.
Говорит: «Чтоб совсем не стала дебилкою, не ходи с сырой головой».
И пошла наша девочка да вразвалочку, с сумкой толстою на ремне.
И пришла она в раздевалочку, и сидит себе в тишине.
Вдруг заходят четыре девочки, словно ангелы во плоти.
Наша смотрит во все гляделочки, хочет даже уйти:
- Дал же бог очертания, – думает, – разве снимешь при них белье?!
У меня трусы «до свидания, молодость», и грудь отродясь не стояла, горе мое.
А те всплескивают космами, руками взмахивают, прыгают на одной ноге.
А у девочки нашей весь баул в чесноке.
- Возись потом с тобой, – говорила мать, – принесешь заразу, а то и грипп.
А чеснок отбивает.
Она проветривала по дороге, но дух прилип.
О, как же они прекрасны, нагие, невидящие ее в упор.
Она снимает колготки, не снимая юбки, потом головной убор,
Влезает в купальник по пояс, потом снимает юбку, потом сквозь рукава
Вытягивает лифчик. Поднимает купальник на грудь, снимает кофточку. Какова!
Через час они одеваются, возвратившись из душевой.
Ага! Говорила мама: не ходи с сырой головой.
Вот сидит наша девочка под сушилкой, смотрит, как брызгаясь и блажа,
Эти грации с голубыми жилками, достают средства девичьего вийзажА,
Говорят слова прекрасные: Буржуа, Сен-Лоран, Клема….
Она уходит сразу в свою комнату. Мать приходит сама.
Что, поплавала? что угрюмая? что назавтра задали? что молчишь?
А она, наша девочка, сидит, как мышь.
Смотрит точками, плачет строчками, запятыми молчит.
А потом говорит.
Вот ты мама, мама, где твои штучки женские, ручки бархатные, аромат на висок,
Ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске, каблучки цок-цок.
Из-за этого твоего невежества, из-за этого мужества, из-за всей твоей изнутри
И я вот такая неженственная, не отличу Пани Валевску от Красной Зари.
Не умела сказать, наша девочка, что в условиях нелюбви
Человек сам себя не любит, и любить-то бывает нечего – не завезли.
Не возлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу до белка, до любви.
Девочка, ты наша девочка, нелюбимая наша девочка, плыви, плыви.
* * *
Не трави мне душу прошедшим временем
Времени нет вообще
Время плавает черным семенем
В бабушкином борще
Она строгая фартук трогая
Ешь говорит расти
А я маленькая одинокая
Ложку сжала в горсти
Не хочу его это варево
Много мне а она
Над душою стоит как зарево
Ешь говорит до дна
Ешь и учись тоже будешь женщиной
Маленький мой мятеж
Подавляет лихой затрещиной
Не выйдешь пока не съешь
Над борщом наклонюсь для верности
Низко и мне видны
Жировые круги поверхности
Ужасы глубины
* * *
Когда я росла, то есть только еще родилась,
Закончилась матери с неким неведомым связь,
Он был, говорят, — без которого мы не родимся.
Его называли отцом. Принимаем за данность.
С тех пор мы обедать семьей без того не садимся,
Чтоб грубость какую в его неразгаданный адрес…
Он бегал от приставов, часто меняя работы.
Увидев меня, он спросил бы, конечно же: кто ты?
И я привыкала считать, что несчастна я где-то,
Что я половинная, как бы сказал Вознесенский,
Поскольку отцовскою нежностью не обогрета,
Дрожу от надежды, как куцый купальщик крещенский.
Росла с искривленьем судьбы, но потом он возник,
Я думала — бес и подонок, а вышло — двойник.
Но мне запретили его и на пушечный выстрел.
На пушечный выстрел он шел, и, разорванный в клочья,
Смотрел на меня через щели, по матери мыслил,
Я знала, он смотрит. Привыкнуть пыталась, что дочь я.
Я знаю, он смотрит. Но он далеко перебрался.
Он так и остался смотрителем, так и остался.
Наверное, было такое почти что со всеми.
И всё еще, всё еще, всё продолжается с нами.
Не время отцов, ну, не время отцов, ну не время!
Мы в бога не верим, у нас не сложилось с отцами.
ВАЛЬС
На горе светился корпус, где столовка и кино. Пионерская покорность аж зашкаливала, но, если в зале белый танец хореограф объявлял, я твою, как иностранец, бе ни ме не понимал.
Вальс расстреливал у стенки пионерок в решето. Разворачивали зенки к нам вожатые в пальто, мол, да что ж это такое, это ж, девки, чистый шанс, это ж дело молодое, это ж белый танец вальс.
Но друг к другу жались эти полу-девушки в соку, жались лагерные дети, проклинали музыку, только прыскали в ладошку, и, пульсируя внутри, жглось под кожею немножко сердце …два-три-раз-два-три.
Но поскольку всё по парам в мире распределено, дело шло своим макаром, дискотеки и кино через день чередовались в хвойном запахе дождей. Не востребованный вальс не крутил уже ди-джей. Всё и вся распределилось, разделилось на раз-два, всё влюбилось, разлюбилось и не рухнуло едва. Всё приелось, пионеров не проймешь ничем небось.
- …. приглашают кавалеров, – вдруг по залу пронеслось.
Не забуду: стало тихо, и меня, как есть бела, подхватила повариха и на круг поволокла. И, как будто от рожденья я вальсировала впрок, были точными движенья, переборы быстрых ног, центробежное усердье, подбородок, локоть, стан, переполненный в предсердье ледовитый океан. Этот первый мой ростовский, этот мой победный бал! Этот тихий зал столовский зачарованный стоял.
* * *
У метро вчерашней ночью мы встречались с Леной М.
Лена старше. Носит волчью пасть, но добрая совсем.
Я-то – злая, губы тонки, восьмиклассница, ханжа.
На Речном вокзале ёлки в три колючих этажа.
На Речном вокзале рай, но только не набедокурь.
Лена М. сует мне тайно трубкой свернутую дурь.
Се – стихи. Перепечатка. Век двадцатый на дворе.
Инквизиция упадка: меньше хвороста в костре.
Лена шепчет вязко, длинно: спрячь подальше, убери,
Там Цветаева Марина, у нее костер внутри.
Этой ночью школьной, стылой, напролет сидела я:
Милый, милый, милый, милый, что тебе я сделала?
Повторяла, примеряла, в воду ли глядела я?
Что я в этом понимала, яблоко неспелое!
Понимала женской шкурой, женским именем, судьбой:
Будет всё со мною, с дурой, я не властна над собой.
Буду вечным тем вопросом я любимых провожать.
По отрогам и покосам в одиночку жизнь бежать.
И в запретном этом чтиве находить один ответ:
Всё – поэзия. В активе лишь поэзия, мой свет,
Этот желтый листик с дыркой, век мой заколдованный,
Под шестой слепой копиркой, под копиркой жеванной!
* * *
У меня была когда-то мать, что дитя дебелое.
Был отец – совсем чужой, как тать, но о нем радела я.
А теперь осталась ты одна – ни отца, ни матери –
Миром не любимая страна: воры да ругатели.
Имя рода женского дано, но пойду-ка вызнаю,
Почему зовут тебя давно по-мужски – отчизною?
То ли оттого, что холодна к чадам паче отчима.…
То ли оттого, что ты больна головой средь прочего.
Оттого ли, что о женский пол дружно ноги вытерли?
Оттого ли, что метать на стол – сухожилья выперли?
Но никто меня не убедит, мол, дорога скатертью,
Потому что схожа ты на вид и с отцом, и с матерью.
Я к тебе не приговорена, но меня носила ты –
Болью закаленная страна: старики да сироты.
Ну, кому я душу изолью, трель русскоголосую?
Чем пополню силу я свою ночью с папиросою?
День заткнется зовами кликуш. Схлынут страсти плотские.
Богом посещаемая глушь: Пушкины да Бродские.
* * *
Наталье Поповой
Я твердила себе: не могу, не могу, ну, нет
больше сил моих, Господи, взращивать белый свет,
оберегом быть ему, клеточкой, скорлупой.
Я от света стала выцветшей и слепой.
Так сначала в майской дымке пресветлых утр
в лепестках сирени копится перламутр,
а потом соцветья все набухают мглой,
потому что тяжек свет, словно водный слой.
Из меня струился свет в миллионы душ,
из меня испили свет миллионы глаз.
У меня внутри прокатный стан обнаружь,
и закрой его, Господи, хоть на день, на час.
Я устала, Господи, в этой плавке самой себя,
я давно миллионы раз проходила горн:
от котла со сталью, булькая и сипя,
прорывалась в космос, мордой вонзалась в дерн.
Но светила – пятой точкой, пальчиком из носка,
потным лбом своим и краснотой стыда.
Если есть на свете свет, он и мой слегка,
ты ведь сам просил светить на свои стада.
Посмотри, как свет струят, испуская дух,
на деревьях кроны, на мне больничный халат.
Я совсем погасну скоро, свергая слух
о бессмертии, но образуя облако тысячью киловатт.
Ах, какую ты святошу создал во мне!
Ибо там, где свет разлился, споткнется зло.
Ты доволен мной? Ты такую видел во сне?
Не ссылайся на шквальный мрак, здесь ведь так светло!
Да, светло ль тебе, красно солнышко, от моих щедрот
в снеговой пыли, в ледяном дожде, в торфяном аду?
Я умру, а свет мой будет еще не год
и не два разливаться в этом земном саду.
И откуда он берется всегда во мне,
словно в том колодце, где блещет звезд отраженный свет,
на такой недосягаемой глубине,
что порою кажется: дна в человеке нет.
